Философия Гейне
Философия Гейне
Содержание.
Введение
1. Величайший поэт Германии.
2. Художник-революционер.
3. Старая, но вечно новая история.
4. «Масленица страсти».
5. Соединенные силы смеха и гнева Гейне.
Заключение.
Литература.
Введение.
Все хорошие философы хороши по-разному, все плохие – плохи одинаково.
Гейне один из тех, кто не только покорил свое время, но и вторгся глубоко в
будущее, став спутником духовной жизни человечества. О нем можно сказать,
что ни до, ни после него не было поэта-философа, сходного с ним, хотя у
него были и предки и потомки. “Сам Гейне, оглядываясь на пройденный им
путь, очень точно определил свое место в немецкой литературе”[1]. Он назвал
себя последним поэтом романтизма и первым поэтом новой, революционной школы
поэзии, довершив эту самооценку важным признанием, что после всех
сокрушительных ударов, нанесенных им христианско-рыцарскому романтизму, он
сам порой испытывал рецидивы томления по голубому цветку романтики, правда,
в новой, «предельно дерзкой форме современного юмора», который должен
вобрать в себя все лучшие элементы прошлого Он был новатором в том
единственном смысле этого слова, который предполагает органическое слияние
традиций с новооткрытием.
1. Величайший поэт Германии.
Останься Гейне автором одной лишь «Книги песен», своего лирического
первенца, он с полным правом вошел бы в круг величайших поэтов Германии.
Вместе с тем этой романтической, хотя и далеко не безобидной, книгой
он, к удовольствию ее либеральных поклонников, ревнителей общественного
спокойствия, не вызвал бы против себя Столетней войны, отголоски которой
слышны еще сегодня. В этой ожесточенной войне кондотьеров реакции и
мракобесия, вроде Меттерниха и Геббельса, с кинжалом в одной руке и факелом
в другой, всегда окружали сонмы вооруженных перьями подручных. Втайне
вздыхая над страницами гейневских песен о любви, соловьях и розах, они
гласно предавали анафеме и распинали на каждом журнальном кресте «совсем
другого» Гейне — бунтовщика, врага порядка, хулителя всего «священного».
Одним словом, того Гейне, который, презрев обещанное ему всеобщее
благорасположение при жизни и бестревожный сон в могиле, когда пришел срок
социальных битв, отважно перевооружился, сменив «золотую лиру на тугой лук
и смертоносные стрелы».
Сверкать я молнией умею,
Так вы решили: я—не гром.
Как вы ошиблись! Я владею
И громовержца языком.
И только нужный час настанет,—
Я должен вас предостеречь:
Раскатом грома голос грянет,
Ударом грозным станет речь.
Он с честью выполнил свой долг. “И когда в 1843 году молодой философ и
революционер Карл Маркс впервые встретился с маститым и прославленным
поэтом, он мог уже видеть в нем образец того типа писателя, какого
требовало время: они стали друзьями и соратниками”[2]. По свидетельству
Лафарга, «Гейне и Гете, которых Маркс в разговоре часто цитировал, он знал
наизусть». Он знал наизусть и цитировал не только громоподобные стихи Гейне
той поры, когда дух его сатиры носился над «хаосом» немецкой политической
поэзии и бунтовской философии, но и тихогласные мелодии «Книги песен» и
«Новой весны».
“Однажды Гейне сказал, что мир раскололся пополам, и трещина прошла по
его сердцу, сердцу поэта, которое есть центр мира”[3]. В самом деле,
великому философу было суждено стать средоточием стремительной,
неустойчивой, переходной эпохи, когда в мире завершался цикл антифеодальных
революций, но прежде чем капитализм очистил себе дорогу от обломков
средневековья, он оказался перед лицом нового, им же порожденного врага —
пролетариата, единственно революционного класса, который угрожал
существованию самих основ буржуазного общества. При этом, чем ближе к
поворотному моменту — революции 1848 года, тем очевиднее становился отход
буржуазной демократии от ее прежней революционности, тем решительнее
возвещала о себе молодая, созревшая в классовых боях пролетарская
демократия.
Оказавшись в самом водовороте общеевропейских событий и идейных
волнений, Гейне, обладавший отзывчивым сердцем поэта, прозорливым умом
мыслителя и острейшим пером мастера, чувствовал сильнее, понимал глубже,
видел дальше всех своих немецких сверстников и сумел с большей мощью, чем
все они вместе, отразить свой век, его величие и слабости и в то же время с
покоряющей откровенностью раскрыть противоречивый мир собственной души, ее
взлеты и падения, радости и муки. Он никогда не выжидал, когда события или
новые идеи отодвинутся на достаточное расстояние, чтобы их можно было, как
большую картину, рассмотреть издалека. Стремясь идти в авангарде времени,
он умел схватывать существеннейшие приметы и самое дыхание каждодневно
творимой истории.
2. Художник-революционер.
Во всем, что писал Гейне, от нежной песни до газетной статьи, кипит
мощный поток лиризма, звучит голос внутренне раскованной, познавшей себя
личности, художника-революционера, который, говоря о времени, не прячется
за его широкой спиной, но с сознанием своего права говорит и о себе, кого
оно избрало своим певцом, глашатаем и судьей. Свое оружие — слово — Гейне
недаром назвал «певучим пламенем»: это пламя, которое, подобно
естественному огню, и светит, и греет, и сжигает.
С этим связано еще одно счастливейшее свойство философского дарования
Гейне: в своей поэзии он с удивительной последовательностью и полнотой
воплотил не только все этапы целой исторической эпохи, но и все возрасты
собственной жизни: юность, зрелость, старость в их неподдельной физической
и духовной сущности; причем, не однажды, особенно в стихах последних лет,
когда Гейне был уже неизлечимо болен, он поднимался до подлинного трагизма,
но зато никогда не казался смешным или жалким, как это бывает с теми, кто
тщится предстать в возрасте давно пережитом или еще не близком. Сознание и
чувства Гейне, нередко спорившие друг с другом в решении этой огромной
задачи — поэтического воссоздания жизни художника, дружно трудились над
тем, чтобы он неизменно оставался самим собой. Справедливо писал Генрих
Манн, что «когда к истрепанным томикам Гейне обращается зрелый человек, он
находит в нем зрелого человека, как юноша находит в нем юношу, ибо каждый
возраст одинаково ему присущ и узнает себя в нем».
Своей «лирической юностью» называл Гейне «Книгу песен» (1827) — поэтическую
хронику его первого творческого десятилетия. Создавалась она в годы
жестокой реакции, сковавшей, после крушения наполеоновской империи, все
европейские страны, в особенности отсталую полуфеодальную дворянско-
поповско-чиновничью Германию.
С самого начала работы над будущей книгой Гейне сознательно ставил себе
цель быть оригинальным, выработать свой поэтическо-философский стиль.
Разъясняя в одной ранней статье свое представление о романтизме, он бросил
вызов реакционным романтикам, выдвинув два радикальных требования: изгнать
из поэзии христианско-рыцарский дух и отказаться от смутной, туманной,
призрачной образной формы. «Образы, которым надлежит вызывать подлинные
романтические чувства, должны быть столь же прозрачны и столь же четко
очерчены, как и образы пластической поэзии». “Вся «Книга песен» станет
широкой ареной борьбы Гейне за демократический романтизм”[4].
Обычно принято говорить о мрачном тоне «Книги песен» и пессимизме ее
автора. Спора нет, свинцовые тучи «арестованного времени» не прошли мимо
Гейне, и черная тень их лежит на его стихах. Стихотворный цикл
«Сновидения», которым открывается первый раздел — «Юношеские страдания»,—
не только дань начинающего поэта традиции немецких романтиков,
рассматривавших мир сквозь кошмарно-фантастическую призму ночной мглы, но
живой стон одинокой, бесприютной, оскорбленной души философа-плебея.
Сквозной темой книги, ее ведущей осью является неразделенная любовь.
Строгий отбор поэтического материала и вдумчивое его расположение
превратили стихотворный сборник в своеобразную лирическую повесть, внешне
завершенную, внутренне единую и динамичную, в которой каждый из четырех
разделов ощущается как ступень в развитии любовного сюжета, как
стремительное восхождение всей поэтической системы к просторам реализма. С
каждой страницей «повести» все отчетливей проступает живой, многогранный
образ ее лирического героя. Не беспечно веселый подмастерье народной песни,
ставшей животворным источником гейневской философии, а современный
образованный и мыслящий молодой человек смотрит на нас широко раскрытыми то
печальными, то озорными глазами, юноша с пылким и беспокойным сердцем,
распахнутым и для радости бытия, и для чужого горя, сердцем, жаждущим
счастья и борьбы, но обреченным на одиночество и страдания в этом темном
филистерском царстве господ и рабов.
Сходство между героем и его творцом очевидно, ибо философ создавал его
по собственному образу и подобию. Обоим тесно и душно в мире, где справляют
свой маскарад «рыцари, монахи, государи». Оба хотели бы бороться, но еще не
свершились желанные сроки: вокруг — сумерки, страх и безмолвие. Оба парят в
небе сладостно-утешительной мечты, но это романтическое небо — иллюзорное
убежище для слабых духом, золотой сон с безрадостным пробуждением.
Остается любовь — неотчуждаемый дар молодости; остается упоение хмелем
первой, чистой страсти, со смехом и слезами, горькой радостью и светлой
скорбью, — всем, что люди называют счастьем.
Но в этом мире и любовь — трагедия. Она заключается не в том, что ныне, как
тысячу лет назад, действует стихийный закон естества, когда
Юноша девушку любит,
А ей полюбился другой
Но тот — не ее, а другую
Назвал своей дорогой
За первого встречного замуж
Девушка с горя идет,
А юноша тяжко страдает,
Спасенья нигде не найдет.
3. Старая, но вечно новая история.
Старая, но вечно новая история. С каждым она хоть раз в жизни случилась,
и поэтому лирический рассказ о ней заставляет сердце одного дрогнуть еще
не утихшей болью, сердце другого — грустью ожившего воспоминания. “Себе
самому и всем жертвам этого недуга Гейне в таком случае дает простой совет:
забудь ее и полюби другую"[5]. Вот если недуг повторился, тогда это уже
горе, но и против него есть лекарство: посмейся над собой, дай ему
раствориться в смехе:
Тот, кто любит в первый раз,
Хоть несчастливо, тот — бог;
А кто любит во второй
Безнадежно, тот — дурак.
Я — дурак такой: люблю я
Без надежды вновь.
Смеются Солнце, месяц, звезды, с ними
Я смеюсь — и умираю
С другой стороны, в голове влюбленного философа-поэта, опьяненной
близостью «милой», соловьиной ночью, ароматом цветов, бьется мучительно
трезвая мысль, что между ним, простолюдином, и его «жестокой» избранницей |
