Категорический императив И. Канта
Категорический императив И. Канта
Центральный Банк Российской Федерации
БАНКОВСКАя ШКОЛА
РЕФЕРАТ ПО ФИЛОСОФИИ
ТЕМА: "КАТЕГОРИчЕСКИЙ ИМПЕРАТИВ
И. КАНТА".
РАБОТУ ВЫПОЛНИЛА:
ПЕТРОЗАВОДСК
2002
СОДЕРЖАНИЕ.
Введение……………………………………………………….…………..3
Категорический императив И. Канта…………………………………4
Заключение………………………………………………………………..7
Список литературы………………………………………………………8
Введение.
Во второй половине XVIII века – первой половине XIX века в Германии
работали ученые-философы Кант, Фихт, Шеллинг, Гегель, Фейербах. Несмотря
на различия их учения тесно связаны между собой узами преемственности:
после Канта каждый из мыслителей этого направления опирался на воззрения
своего предшественника и вдохновлялся творческими импульсами его
наследия. В их учениях нашли выражение наиболее значительные идеи
немецкой философской мысли рассматриваемого периода. К концу XVIII века
учения Канта, Фихте, Шеллинга заняли ведущее в западноевропейской
философии, а затем в полном своем развитии, завершаемом учениями Гегеля
и Фейербаха, немецкая классическая философия всемирное историческое
значение. Эту линию в развитии новой европейской мысли Энгельс назвал
«немецкой классической философией».
К числу крупнейших достижений немецких мыслителей от Канта до
Фейербаха относится уяснение того, отнюдь не очевидного факта, что при
всем многообразии проблем у философии имеется основной вопрос и он
состоит в определении отношения между мышлением и бытием. В отличии от
английских, а особенно французских философов XVIII века, стремившихся
популяризировать свои учения среди возможно более широких слоев
читателей и находивших подходящий для этого способ изложения, немецкие
мыслители от Канта до Гегеля предназначали свои сочинения большей частью
для весьма ограниченного круга читателей, состоящего из тех, кто
профессионально занимается философией в качестве компетентных
специалистов или в качестве готовящихся стать таковыми студентов. В
традициях немецкой университетско-академической философии было создание
трудных для восприятия сочинений, изобилующих абстрактными дедукциями и
написанных сухим языком с массой понятных лишь посвященным специальных
терминов в том числе вновь изобретаемых. Имея в виду немецких философов,
Гегель с известной долью самокритичности отмечал; «О нас идет слава как
о глубоких, но часто неясных мыслителях». Начиная с Канта, плеяда
мыслителей первой величины предала небывалую интенсивность и глубину
развитию немецкой философской мысли.
Само это развитие представляло собой своего рода философскую
революцию. Кант и другие философы вносили своими учениями радикальные
новации в развитии философской мысли: каждый из них даиалектически, то
есть с сохранением определенной преемственности, отрицало
предшествующее. Все названные мыслители сами считали себя радикальными
новаторами в философии. Кант, созидая первую ступень немецкой
классической философии в процессе преодоления ранее господствовавшей в
Германии метафизике, полагал, что он вместе с тем совершает
«коперниканскую революцию» по отношению ко всей предшествующей
философии.[1]
Категорический императив И. Канта.
В этике, как и в других сферах, существует традиция не только
консервативности и застоя, но и радикальных преобразований. Последняя
связана не с «ростом и дальнейшим совершенствованием» тех или иных
добродетелей (ведь вместе с ними «растут и совершенствуются»
соответствующие сопутствующие им пороки), а с решительным очищением и
коренным обновлением сознания,
как бы со вторым рождением души. В этой второй традиции видное место
принадлежит автору "Критики практического разума". Произведенный им
коперниканский переворот в философии касается и этики, где Кант развивает
учение об автономии морали: утверждая свободу, человек выступает творцом
собственного нравственного мира, он сам себе предписывает закон действий.
Кант провозглашает нравственную установку, характер которой, законы
которой существенно отличаются от тех, что преобладают в периоды спокойного
и размеренного, постепенного развития, отличаются радикализмом
предъявляемых требований: «эти законы повелевают безусловно, каков бы ни
был исход их исполнения, более того, они даже заставляют совершенно
отвлечься от него»; людям «достаточно того, что они исполняют свой долг,
что бы ни было с земной жизнью и даже если бы в ней, быть может, никогда не
совпадали счастье и достойность его» (Кант И. Критика практического разума
1908, с. 81-82).
В отличие от необязательных, только относительных и условных правил
поведения долг выступает по самой своей сущности абсолютным требованием,
следовать которому, как закону, надлежит безусловно. Очень важно, что в
обстановке бурных обсуждений и громких требовании прав — прав человека, его
свобод — Кант своим категорическим императивом напомнил требование
поступать всегда так, чтобы максима поступка могла в то же время стать
принципом всеобщего законодательства. Действие не «сообразно с долгом», а
«из чувства долга» — вот что имеет истинную нравственную ценность. Человек
поистине нравствен только тогда, когда исполняет долг не ради какой-либо
внешней цели, а ради самого долга.
Поведение, закон которого совпадает с законом природы, не имеет, по
Канту, никакого отношения к нравственному закону. То, чего нет: в
естественном законе,— это внутреннее принуждение. Моральную способность
«свободного самопринуждения» Кант называет добродетелью, а поступок,
исходящий из такого умонастроения (из уважения к закону),—добродетельным
(этическим) поступком. "Добродетель есть твердость максимы человека при
соблюдении своего долга.— Всякая твердость узнается через те препятствия,
которые она может преодолеть; для добродетели же такие препятствия — это
естественные склонности, могущие прийти в столкновение с нравственным
намерением... Всякий долг содержит понятие принуждения со стороны закона;
этический долг содержит такое принуждение, для которого возможно только
внутреннее законодательство».
Кант заботится о чисто интеллектуальном, «строгом образе мыслей»,
подчиняющем эмпирические суждения и действия «принципу исключения всего
среднего между добрым и злым» , о моральном "ригоризме", непримиримом к
примирениям добра и зла: «Для учения о нравственности вообще очень важно не
допускать, насколько возможно, никакой моральной середины ни в поступках,
ни в человеческих характерах, так как при такой двойственности всем
максимам грозит опасность утратить определенность и устойчивость».
Какой-нибудь определенный нравственный долг, непреложный для одних
культурно-исторических условий, может, однако, стать безнравственным
требованием при изменившихся условиях. Еще Ф. Г. Якоби в своих возражениях
Канту приводил целый ряд примеров из истории, поэзии и саг, доказывающих,
что поступки, которые согласно формальной этике, по общепринятым моральным
представлениям могли бы показаться преступлением, в действительности
являются выражением высокой человеческой нравственности. Поэтому Якоби
прямо требовал права на такое «преступление». С ним солидаризировался
Гегель, напоминая, что закон создан для человека, а не человек для закона.
Гегель признает возвышенность кантовской практической философии, ее
заслугу в выдвижении долга ради него же самого. Однако долг в такой форме
не содержит в себе особенных, положительных определений. Долг есть долг. А
ведь интересно знать, что же именно составляет долг. Кант делает такой
вопрос бессмысленным, потому что устраняет из нравственного закона как раз
всякое содержание, и попытка установить какое-либо содержание должна быть
внутреннее противоречивым действием. В таком виде нравственный закон
оказывается на деле ни к чему не пригоден. Он просто невыполним, ибо
требуется в качестве должного выполнять «что-то, неизвестно что». Остаются
только пустые декларации, что закон должен выполняться ради закона, долг —
ради долга. Этот закон говорит лишь, чего нельзя делать, но не говорит, что
нужно делать при различных обстоятельствах.
С другой стороны, Гегель далее показывает, что получается, если подойти
к нравственному закону, «полностью лишенному материи законов».- отправляясь
от поступков, максимы которых мы испытывали бы на пригодность быть
принципами всеобщего законодательства. Тут уж любой императив сразу же
может быть возведен в долг. Произвол может свободно выбирать между
противоположными требованиями. Ведь для всякого поступка можно указать
какое-нибудь общее основание и даже возвести его в обязанность. А в таком
случае максима любого поступка может стать принципом всеобщего
законодательства, «и нет ничего, что таким способом не могло бы сделаться
нравственным законом». Рабство, крепостничество может стать, как это бывает
на самом деле, не только принципом всеобщего законодательства, но и
внутренней нормой, так что благодаря этому человек, если следовать
кантовской логике, сделается «подлинно моральным». Кантовским «наивысшим
законом» в силу - его формальности могут быть оправданы «все неправые и
неморальные действия», максима любого произвола. Таким образом, нельзя
считать оправданием нравственного правила то, что оно может быть признано
желательным как общий закон.
Гегель обращает внимание на то совершенно выпадающее из кантовского
анализа обстоятельство, что при возведении во всеобщий принцип максима по
необходимости претерпевает преобразование: в ней происходит снятие
определенности, которая сначала подразумевалась, так что содержание этой
максимы начинает противоречить себе и, если оно делается принципом
всеобщего -законодательства разрушает саму моральность. Всегда справедлива
проверка настораживающим вопросом: а что если и вправду все будут всегда
поступать так, как требует максима, претендующая на всеобщность? Что если,
например, требование помогать бедным станет всеобщим принципом? Бедных не
станет, и максима будет излишней, вообще непригодной к существованию. И так
относительно бесчисленного множества максим.
Неразумно возводить частный и условный императив «помогай бедным» в
общий, поскольку в нем определенность (бедность) уничтожается и
уничтожается также условие помощи, так что императив обессмысливается. Но
частная определенность (помогай) заключает в себе возможность другой
частной определенности (противоположной: не помогай), и в этом «возможном
инобытии» заключается, по Гегелю, безнравственность (помогать надо, но
можно и не помогать). Если же какой-нибудь частности придается
самодовлеющее значение, то в отношении нравственности допускается
безнравственность..
Попытка взять долг в какой-либо определенности представляет для
кантовской системы неодолимую трудность. Но даже будь она разрешена, все же
долг, в какой бы из ипостасей добродетели он ни явился, оказался бы
ограниченной добродетелью, исключающей другие, а это неминуемо ведет к
коллизиям между ними. По Канту, такие коллизии легко устранимы. Из двух
добродетелей, если они конфликтуют друг с другом, действительно
добродетелью может быть только одна, та, что составляет долг. Либо долг не
может противоречить долгу, либо он не есть истинный долг и может относиться
к области морали только как негативное, аморальное. Гегель разъясняет эту
кантовскую точку зрения: «Если человек обладает данной определенной
добродетелью, то, оставаясь ей верным, т.е. добродетельным в данном
отношении, вне границ этой добродетели он может быть в своих действиях
только порочным» . Гегель восстает против негибкости, окостенелости,
узости, односторонности такого понимания долга: диктатура долга ведет лишь
к обострению несчастной «разорванности» человека, вразрез его целостности,
вразрез гуманности. Если следовать Канту, то горе человеческим отношениям,
не содержащимся в этом понятии долга, исключающего все остальные отношения.
Кант знает о многообразии отношений, которые Гегель относит к
нравственным,— у Канта они не носят собственно нравственного характера. Он
усматривает в них не единство нравственной идеи, а скорее
десубстанцивирование нравственности, утрату прочности моральных устоев,
возврат к произволу, даже известное оправдание его.
Кант знает о разрушающей веление долга естественной диалектике, под
которой он разумеет «наклонность умствовать наперекор строгим законам долга
и подвергать сомнениям их силу, по крайней мере их чистоту и строгость, а
также, где это только возможно, делать их более соответствующими нашим
желаниям и склонностям, т.е. в корне подрывать их и лишать всего их
достоинства, что в конце концов не может одобрить даже обыденный
практический разум». Но Кант знает и другую диалектику, которая возникает и
в обычном нравственном сознании, когда оно развивает свою культуру и
восходит к философии (практической), чтобы избавиться от двусмысленности,
расшатывающей нравственные принципы).
Кантовское учение о долге в ней превращается из самостоятельного
элемента в исчезающий момент широкого и многостороннего синтеза.
Категорический императив Канта допущен лишь постольку, поскольку он сам
себя упраздняет: он наперед «снят» и заранее принят в аспекте его
неавтономности. По Канту , долг — односторонняя и прочная цельность —
реальная альтернатива моральной мягкотелости и противостоит последней, как
принципиальность — компромиссам, как строгость — расплывчатости и
неопределенности, дряблости и попустительству, как аскетизм — гедонизму,
как последовательность — половинчатости, как решительность —
бесхарактерности.
Заключение.
Разумеется, гегелевская точка зрения оценивает кантовскую и свою в
совсем иных категориях: оценивает как некую односторонность и частность в
противоположность многосторонности и полноте, как формальность и
абстрактность, пустоту и бессодержательность в противоположность
содержательности и конкретности. Обвинения в безнравственности при этом,
ясное дело, выдвигаются с обеих точек зрения взаимные.
В плане самооценок один подход указывает на свои достоинства:
бескомпромиссность, принципиальность, непримиримость, непреклонность:
другой подчеркивает свои: уступчивость, гибкость, терпимость, пластичность,
гуманность, мягкость. Оба подхода необходимы, оба должны быть соединены и
дополнены друг другом, но они явно перечат друг другу, и трудность
заключается в отыскании формы их сочетания (если это вообще возможно). Не
будем обольщаться при этом уже известной точкой зрения «целостности» —
противополагаемая односторонности, она сама в некотором смысле оказывается
односторонней.
Список литературы
1. Ф. Павленков «Жизнь замечательных людей». С.-Пб. «Глория кристалл»
1998г.
2. В.Н. Кузнецов «Немецкая классическая философия второй половины XVII –
начало XIX века» М. «Высшая школа». 1989г.
3. А. Гулыга «Кант». М. «Молодая гвардия» 1981г.
4. А. Гангнус «Рискованное приключение разума». М. «Знание» 1982г.
-----------------------
[1] В.Н. Кузнецов «Немецкая классическая философия второй половины XVII –
начало XIX века» М. «Высшая школа». 1989г. С. 3, 4, 9. |
