А.П. Чехов и его место в русской литературе - (реферат)

А.П. Чехов и его место в русской литературе - (реферат)

Дата добавления: март 2006г.

    А. П. ЧЕХОВ И ЕГО МЕСТО В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

В галерее портретов русских писателей среди бородатых, могучих в лепке и глубоко оригинальных фигур Тургенева, Толстого, Плещеева, Мея, Некрасова, Добролюбова, Достоевского фигура, а точнее фигурка Чехова представляется такою незначительною, обыкновенною. Положенная нога на ногу, подпертая рукой голова, волосы не большие и не маленькие, и пенсне докторское, наконец, выражение лица скорее скучающее, чем грустное, умное, но без “мировой скорби” или “негодования”.

Фигура близкая и знакомая, словно близкий человек в гости заехал на чашку чая. С медициной романа не получилось. Юрист тоже из него не вышел. Словом, из “образованных”. В раздумье и безденежье он начал писать, что замечал или слышал, и помещать в “Листках” и иллюстрированных журнальчиках. Так вместо “медицины” у него появилась литература. А публика, почтенная публика полюбила “Антошу Чехонте” — этого человека в пенсне, совершенно обыкновенного. До виртуозности, до гения довел Чехов изображение обыденной жизни. Все его ранние сочинения “без героизма”, без волны, и, что характерно, даже объем рассказов— маленький. Какая противоположность Толстому, Гончарову, парящим в заоблачных высях Лермонтову или Вл. Соловьеву. У Чехова все растет на земле: и жизнь, и природа. Сплошные “конфетки-бараночки”.

Чехов довел обыкновенный рассказ об обыкновенном событии до совершенства и апогея. А далее, как у всякого виртуоза, Паганини или Рихтера, у Чехова следует взрыв, та самая волна — “Степь”, “Три сестры”, “Вишневый сад”, “Дядя Ваня”. Однако — это усталый полдень жизни —его рисовал Чехов с горькой и усмешливой миной. Чехов не был бы Чеховым, не был бы писателем, не был бы интеллигентным русским человеком, если бы к простодушной и доброй эстетике зрелого периода не примешалось его отношение к жизни, прощающее, с усмешкой, любящее, но не уважающее.

Вот припев и “Дяди Вани”, и “Сестер”, и старожилов “Вишневого сада”: “Что же тут уважать? Конечно, все плохо.... И всем ужасно скучно”. Пушкин, Толстой, Достоевский, ленивый Гончаров, даже Салтыков-Щедрин —вылеплены природой или Богом крупно и сильно и в творчестве, и в лицах. Чехов сотворен иным способом. Этот тихий изящный человек словно вычерчен тонкой иглой, с чрезвычайным благородством всех линий. В Чехове Россия полюбила себя. Василий Розанов замечает по поводу Чехова: “Все у него вышло как у всех русских: учился одному, а стал делать другое; конечно, не дожил до полных лет. Кто у нас доживает? Гнезда не имел, был странствующий. Ни звука резкого, ни мысли большой.... А вот слушаешь и слушаешь, и забываешь, что дождь идет, что так глупо все, и не то что миришься с глупым, — этого нет, — но в безмерно глупую и дождливую эпоху находишь силы как-нибудь пересуществовать ее, перетащиться по ней”. В этом, видимо, состоит истинная мудрость Чехова: в героическую эпоху надо жить героически, а в негероическую эпоху все-таки не разбивать о стену голову. Эту мысль о жизни он внушает нам.

Хочется вспомнить эпизод его взаимоотношений с Максимом Горьким. Написав свою знаменитую пьесу, Горький со свойственным ему пролетарским простодушием назвал ее “На дне жизни”. Чехову в пьесе понравилось все, кроме заглавия, и он посоветовал Горькому изменить его. Так возник образ-символ, знак, впитавший в себя, словно губка, значительную часть типических черт тогдашней реальности.

В этом весь Чехов, в грустной незавершенности, в том, как он переживает и чувствует, как смотрит и что видит.